Эксклюзивное интервью для Takt1 из Зальцбурга, где Holger Noltze 12 августа 2019 года встретился с Теодором Курентзисом, чтобы обсудить значение мифов о детском жертвоприношении в наши дни и в опере “Идоменей”. Не проносим ли мы уже сейчас будущие поколения в жертву? Есть ли у нас будущее? В чем Моцарт был близок с панк-культурой? И зачем Теодору икона Saint Nectarios в его гримерке. Об этом и о разном другом – в видео-интервью по ссылке:

www.takt1.com/video/teodor-currentzis-ueber-den-mythos-in-mozarts-and-quotidomeneo-and-quot

Автор перевода: Юлия Разживина

Теодор Курентзис, рад снова видеть вас на Takt1! Вы сказали, что нам нужно поговорить о мифологическом аспекте “Идоменея”. Что вы имели в виду?

Вообще-то первое, о чем надо говорить, это что такое миф, и как миф работает в наши дни, зачем он нужен. Миф – это извечный характерный пример, прочно укоренившийся в настоящем, иначе это просто сказка, а не миф. В “Идоменее” есть некое подобие мифа об отце, спасенном Богом, который должен принести в жертву сына. Очень библейская история..

Очень жестокая.

Жестокая, похожая на историю об Аврааме. А с другой стороны, мы наблюдаем отношения отца с сыном. Мы видим отношения Моцарта со своим отцом в семье музыкантов. Его отец, небогатый человек в этом городе, решает, что его мальчик умрёт молодым, но останется в вечности. Он приносит в жертву своего сына, потому что… я не хочу углубляться сейчас в эту историю, но мы знаем, что Моцарт был очень болезненным ребенком, и ему следовало бы вести совершенно другой образ жизни. Отец решил так, а для врачей в то время было очевидно, что мальчику, например, не следует путешествовать. Путешествие из Вены в Зальцбург занимало 3-4 дня, а из Вены в Лондон – представьте себе сколько бы это заняло. Вспомните как умерла его мать.

В Париже.

Да. Невероятно, но люди умирали в поездках. Это решение было принято его отцом, он понимал, что его мальчик, болезненный с детства, не проживет дольше 40 лет. Просто чудо, что он столько прожил, имея такое состояние здоровья. Он был всегда болен. Отец принял решение пожертвовать им ради его же бессмертия. Его сестра, Наннерль, с детства столь же талантливая, как и Моцарт, прожила 90 лет. Представляете?

Это крайне интересный пласт этой истории! А второй, на который указал Питер Селларс – это противостояние природы и человека. Природа, в данном случае океан, наносит ответный удар: разрушает, показывает человеку свою мощь, в то время как цивилизация тонет. Как вы соединяете эту точку зрения Питера Селларса с тем, что вы дирижируете?

Можете себе представить, что наш мир, Земля, по крайней мере четверть планеты, через 70 или 100 лет перестанет существовать, если мы продолжим вести себя в том же духе? Я имею ввиду, что человек – это такое животное, которое нанесло такой урон планете, какой не смогла бы нанести ни одна катастрофа. То зверство, которое совершает человек по отношению к природе, всё это – как бумеранг. Это правда. Нужно с этим согласиться. Люди, загрязняющие природу, и делающие всё это из-за жадности и из-за денег, конечно же у них есть дети.

Да, они приносят в жертву следующее поколение.

У них есть внуки, и они знают, что их дети через 200 лет умрут. Это совершенно ясно, что если продолжать в том же духе, то через 200 лет люди от этого вымрут, если планета всё ещё будет существовать через 200 лет. Но их это не заботит, потому что время и трагедия для них – что-то к ним не относящееся, в каком-то смысле.

Если мы говорим о чём-то, что произошло 400 или 200 лет назад, например, о Наполеоне, о том, что он истребил, погубил множество людей… Да, нам жаль, но мы не чувствуем той боли, как если говорим о Гитлере и Освенциме. А ведь он творил нечто подобное.

Если такие вещи случались тысячу лет назад, это нас особо не трогает, так как этого не происходило в нашей жизни. Мы не уверены в реальности происходившего, в том, что люди действительно были больны тысячу лет назад, или они все просто миф.

То же самое происходит с будущим. Алчные люди не верят, что жизнь в будущем существует. Они верят в обогащение и живут моментом.

Так, откровенные вопросы, которые я задаю, которыми мы задались с Питером Селларсом, когда затеяли “Идоменея”, их два. Первый, конечно же: если существует жизнь после смерти, то почему мы себя так ведём? А второй вопрос: а есть ли жизнь до смерти? Эти вопросы мы задаём и ждём ответа от людей. Потому что то, как живёт человечество: существование жажды выгоды и капитализма в этом мире – не говорит нам о том, что люди действительно верят в то, что существует жизнь до смерти.

Правда. Но Питер даёт нам оптимистичный ответ – балет в конце оперы – у нас есть возможность измениться. Вы в это верите?

Это своего рода, так сказать, “панк-решение” Моцарта: взять этот эскиз балетной музыки и создать что-то наподобие дионисийского древнегреческого пира в балетной сцене с великолепными танцорами оперы. Великий революционер – это не тот, кто идёт против мэра города с флагом в руках, а тот, кто действует изнутри, кто говорит с мэром, говорит с ним на одном языке. Это некая внутренняя революция, совершаемая таким образом Моцартом. А ведь ему только 25 лет, и он хочет этих перемен.

Он едет в Мюнхен, пишет для лучшего оркестра того времени, Мангеймского оркестра Карла IV Теодора.

Вы известны глубоким погружением в партитуры. Что вы нашли в этой партитуре? Есть в этом что-то странное, ведь все знают, что “Идоменей” это шедевр. Но каждый раз, когда его ставят или исполняют, у меня возникает ощущение, что необходимо опять доказывать, что это шедевр. Всё не так просто как с операми Да Понте. Ощущается некий разрыв с жанром опера-сериа. Но если посмотреть как гениально он сделал речитативы accompagnato, на искусство переходов, как он движется от одной точки к другой – это совершенно уникальная вещь.

Уникальность не в этом. У Моцарта были большие проблемы с созданием оперы-сериа. В то время жанр опера-сериа был чрезвычайным анахронизмом. А Моцарт – больше композитор-социалист. Он был настолько музыкален, что терпеть не мог эти либретто. Конечно, это был компромисс, потому что опера-сериа пишется не по его желанию. А оперы Да Понте написаны в точности так, как он хотел.

Как он работает с этим текстом! Например, начало, что мы сейчас видели: после увертюры сразу идёт Илия, её речитатив, речитатив accompagnato, прямо рассказывающий, что у неё творится внутри – чистая психология музыки. Затем идёт её невероятная ария “Рadre, germani”. Это настолько ново, это гигантский шаг на пути к музыкальной драме.

Это гигантский шаг в XIX столетие к Вагнеру. Корни творчества Вагнера находятся здесь. Если послушать речитативы в части, где хор, голос Нептуна, тромбоны и валторны, мы слышим “Парсифаль”.

Да, это новая музыка.

Именно. Этому мальчику 24 года. Конечно же, ему нужно выполнить заказ, но и продвинуть музыку ещё на шаг вперед в тех существующих рамках жанра оперы-сериа, которые ему очень вредили. Вот почему он чувствовал себя свободно в операх на либретто Да Понте. Суть не в том, что ты не можешь высказать важные вещи в подобном либретто, а в том, что малозначительные вещи могут обрести огромное значение с помощью музыки.

Он сокращал текст. И вы много вырезали. Некоторые критики были очень недовольны вашими сокращениями, например, арию Идаманта, молящего о смерти, вы вырезали.

Вы имеете ввиду “No, la morte”? Эта ария не добавляет ничего важного характеру Идаманта. Ария “No, la morte” не такая, как ария Электры, которая “попадает в десятку”, так сказать… и вместо этого… Это не такая великая музыка, ну правда, “No, la morte”. В следующий раз на своём гала-концерте добавьте эту арию. Я извиняюсь. Я прошу прощения, я большой поклонник Моцарта, но я отличаю, когда Моцарту нужно было написать что-то на заказ, и когда он писал сам, например, фортепианные концерты, – это просто выдающаяся музыка. Самая лучшая концертная ария получается тогда, когда он сочетает хаммерклавир и текст из “Идоменея”. И когда появляется эта ария “No, la morte”, он даёт её Идаманту, а ведь эта ария длится 20 минут. Таким образом, получается, что мы берём арию prеt-а-porter и вставляем её внутрь haute couture с текстом “Идоменея”. И это происходит через 6 лет после написания, потому что его не устраивает “No, la morte”. Если бы Моцарт был здесь, он конечно же согласился бы, потому что это настолько очевидно.

Конечно. Тео, один вопрос. Вы говорите о духовности и искусстве. Я знаю эту икону… эту я не знаю. А кто этот человек на иконе?

Это святитель Нектарий Эгинский. Этот святой жил в XX веке, он был монахом и жил на острове Эгина в Греции. Я его очень почитаю, и много чудес в нашей жизни связано с ним.

Эти чудеса происходили с вами?

Да.

Какие?

Много удивительного: он спас жизни знакомых мне людей, мою жизнь. Я лично в это верю. И те люди, которым он помог… Я не религиозный человек. Я верую.

Вы не религиозный человек?

Нет-нет.

Я не верю в это.

Нет. Я грек, но я не религиозен. Я верую. У христиан нет религии. У христиан есть свобода воли, есть вера, они верят во что-то, чего они не видят. Они никогда не воюют и, конечно, не спорят с тем, что уже было доказано. У них нет религии.

Серьезные вопросы, Теодор. С нетерпением жду второй части “Идоменея”, которая начнется сразу после этого разговора, затем мы снова встретимся в Баден-Бадене на Рамо и впервые в Вене на “Фигаро” – ещё одном гениальном произведении Вольфганга Амадея Моцарта. Большое спасибо за этот разговор!

https://vk.com/topic-73813905_36705023?post=4427
https://vk.com/video38013203_456241623